Что поможет остановить вымирание российской деревни?

«Новая сельскость» и движение ТОСов

За последние десятилетия Россия потеряла тысячи деревень — и с ее сельских территорий продолжают исчезать люди. В глобальной перспективе это может привести к тому, что опустевшие пространства займут другие народы. Как спасти русские села от вымирания? Что может заменить «низовой» уровень местного самоуправления, который сейчас ликвидируют в стране? И почему культура в деревне даже важнее экономики — рассказал «Региональному аспекту» руководитель Центра аграрных исследований РАНХиГС Александр Никулин.

— В 2011 году, характеризуя особенности российского сельского хозяйства, вы говорили: «Мы пошли по пути стран Латинской Америки. Это значит — латифундии и новые аграрные «бароны». Они владеют имуществом и землей, используя наемный труд, подчиняя себе местную власть». За 15 истекших лет — по вашему ощущению, что-то поменялось? Какие тенденции вы видите сейчас?

— Давайте структурно определим, что произошло за эти 15 лет. С точки зрения аграрного производства, мы имеем три различных уклада. Первый — это крупные предприятия, их локомотивами являются агрохолдинги, гигантские корпорации, которые за 15 лет еще более укрепили свое могущество.

Второй уклад — фермерский. Он выжил, но он небольшой. Я напомню, в начале девяностых у нас была эйфория, что из колхозно-совхозной Россия станет фермерской. Не стала. Последняя сельхозперепись показала, что за десятилетия количество фермерских хозяйств (КФХ) уменьшилось в два раза. Но те, которые выжили, укрепились. В самом фермерстве тоже происходит социальная дифференциация: маленькие хозяйства исчезают, а крупные — укрепляются, доходя до уровня больших агропредприятий.

Третий уклад — это семейные личные подсобные хозяйства (ЛПХ). В 1990-е и в нулевые годы он у нас процветал. Не от хорошей жизни, потому что это такая семейная самоэксплуатация, способ выживания в кризисных условиях. И сейчас сектор ЛПХ начинает скукоживаться. Сказываются проблемы ментальности — с каждой сменой поколений такая крестьянская «сельскость» убывает, и новые поколения не хотят горбатиться, как горбатились старики. Молодежь не хочет ухаживать за коровой, высаживать картошку в таких масштабах и так далее.

Но тут есть и рациональное зерно: 15 лет назад торговые сети в деревнях были не везде. А сейчас уже во всех более-менее крупных сельских населенных пунктах и их окрестностях — «Магниты-Пятерочки». А в них — картошечка, самая разнообразная. И местные, кто высаживает свой картофель, уже порой не в состоянии с ними конкурировать. Но тем не менее сектор ЛПХ неистребим, потому что всегда будет эта потребность у людей, живущих в сельской местности, чего-нибудь свое да выращивать.

Что еще произошло за эти 15 лет? Выросла популярность идеи производства экологически чистой продукции. Можно говорить о формировании определенной культуры ее потребления. Как правило, эта мода идет сверху, от жителей городов-миллионников. И с одной стороны, мы видим массовый конвейер агрохолдингов с их чудовищными фабриками свинины, курятины, а с другой — создание такого нишевого органического продукта.

Еще я бы сказал, что у нас начинает формироваться некий четвертый уклад, вслед за мировыми тенденциями — это, если хотите, urban farming. Новейшие технологии позволяют заниматься сельским хозяйством на границах городов или в них самих — это разнообразные варианты городского фермерства вроде вертикальных теплиц. Мы потихоньку тоже вступаем на этот путь.

Ну и, конечно, не нужно забывать об огромном региональном своеобразии нашей страны. Поляризация регионов растет — богатые становятся богаче, бедные — беднее. Речь идет прежде всего о громадных деградирующих, депопулирующих территориях Нечерноземья. И чем оно севернее, тем сильнее деградирует. И все больше там ставится вопрос, что может быть, местным фермерам с аграрного производства стоит переориентироваться на лесное — по образцу тех же самых финских фермеров.

С другой стороны, в центральных черноземных районах и на северном Кавказе, на юге Сибири идет настоящая аграрная «движуха». Именно там сосредоточены агрохолдинги, там продолжается концентрация новых технологий — но все эти процессы, как правило, мало связаны с повседневной жизнью сельских сообществ.

А они, в общем-то, в массе своей находятся по-прежнему в состоянии старения, безработицы, исхода трудолюбивых людей в города, на севера. Происходит микроконцентрация сельского населения в малых городах, в райцентрах. И здесь обнаруживается, например, такой парадокс: часто многие агрохолдинги на свои фермы завозят работников из малых городов — специальными автобусами.

Вот, пожалуй, основные структурные тенденции изменений за последние 15 лет.

— Вы подробно описали эти три уклада — хочется наивно спросить: «Хороша ли эта сложившаяся система? К чему она ведет?»

— На мой взгляд, система достаточно противоречива и неустойчива.

Во-первых, если посмотреть внутрь этих укладов, то среди тех же агрохолдингов тоже происходит поляризация. Идет конкурентная борьба, перераспределение власти, ресурсов. Периодически мы обнаруживаем в прессе истории о том, что обанкротился тот или иной холдинг. Того, кто обанкротился, заново покупают. Ошибки крупных хозяйств очень болезненны по сравнению с более компактными фермерскими.

Во-вторых, очень важен социальный вопрос. Когда мы говорим о том, что в сельском хозяйстве идем по пути Латинской Америки, то да, в той же Бразилии есть ярко выраженный разлом между аграрными латифундиями и мелкими фермерами.

Но все равно, их агрокорпорации мельче наших — и там гораздо лучше представлено и организовано фермерство. У них около трех миллионов фермерских хозяйств — что это такое по сравнению с нашими ста тысячами КФХ? Хотя по площади и по населению мы примерно сопоставимы.

Самое главное в органичном развитии многоукладной экономики — это взаимопродуктивное сотрудничество трех укладов. А подобный нашему раскол, поляризация на бедных и богатых, успешных и бесперспективных, приводит к фрагментации и агропроизводства, и сельского развития. Как я говорил, у нас есть громадные зоны запустения и сельской депрессии.

Также в наших условиях опасно такое «переразвитие» отдельных регионов. Если современное агропроизводство сконцентрировано лишь в нескольких регионах, то мы становимся весьма уязвимыми. Не дай бог, где-то произойдет тотальная засуха и поразит все европейские регионы России или все азиатские. Это может привести к большим потерям урожая.

Поэтому, на мой взгляд, нашей многоукладности не хватает интеграции.

— Как раз в продолжение этой темы снова приведу вашу цитату: «Фатальная слабость российских агрохолдингов, заключается в их неукорененности в повседневную сельскую жизнь. Гигантские североамериканские или западноевропейские агрокорпорации имеют развитые контрактные отношения с семейными фермерскими хозяйствами на местах». Почему у нас холдинги не опутаны такими сетями? Можно ли это изменить?

— В странах Европы, Америки, Канады, Австралии крупный агробизнес изначально имеет дело с хорошо организованным фермерством, объединенным в кооперативы. Да, крупный агробизнес везде в мире находится на вершине аграрного производства. Но в течение последней половины столетия он имел дело с фермерскими ассоциациями, с их многолетней культурой не только ведения хозяйства, но и отстаивания своих прав. И вот здесь выстраивались те самые партнерские отношения.

У нас же колхозы и совхозы превратили сельских жителей в рабочую силу, массу наемников, которые имели свои микроучастки ЛПХ, но которые уже «раскрестьянились». И они не обладали этим менталитетом и способностью фермеров к самоорганизации.

У нас были примеры, когда холдинги пытались выстраивать какие-то связи с мелкими производителями — в Сибири, например, или в Белгородской области еще при губернаторе Савченко. Но результаты были скромными, и обе стороны оказались друг другом недовольны. Агрохолдинги ругали фермеров в необязательности, в непунктуальности, в стремлении каким-то образом обмануть их.

В свою очередь, фермеры обвиняли агрохолдинги в невыгодных условиях работы — что им диктовали свои условия без какой-либо выгоды.

— А почему за последние 30 лет фермерство не оформилось в мощную силу, не добилось консолидации, которая помогла бы им принудить «крупняк» к сотрудничеству?

— Здесь есть две причины, и обе очень важны. Насколько возможно, в начале 1990-х государство пыталось развивать фермерство. У него было мало ресурсов, но тем не менее была создана АККОР (Ассоциация крестьянско-фермерских хозяйств и кооперативов — прим. «Региональный аспект»), на пике число КФХ достигало 260 тысяч…

Но в нулевые годы начинаются нацпроекты — и государство делает ставку на системную поддержку крупного агробизнеса. Фермерам все достается уже по остаточному принципу. Если бы государство продолжило поддерживать фермеров, то возможно, результаты были бы лучше.

Я говорю «возможно», потому что здесь важен и второй фактор. Он связан с проблемой, которая касается всего российского общества — это недостаток доверия. Кооперация успешно развивается, когда люди доверяют друг другу. Мы интервьюировали фермеров: — Кооператив дело хорошее? — Хорошее. — Объединяться надо? — Надо. — Почему вы не объединяетесь? — Мы не доверяем друг другу.

И это в значительной степени касается всех граждан России. Недоверие к созданию свободных ассоциаций в тех или иных отраслевых интересах — оно по-прежнему сказывается. Да, сейчас происходит смена поколений, и есть надежда, что молодые фермеры окажутся более коммуникабельными. Но процесс преодоления недоверия по-прежнему идет очень туго.

— Недоверие селян друг другу — чисто российская история или это характерная черта развивающихся стран, где фермерское сообщество еще не устоялось?

— На мой взгляд, наша проблема — историко-политическая, и она связана с катаклизмами 20-го века. Да, мы говорим, что та старая крестьянская Россия была страной «моральной экономики», связанной с определенным состраданием, солидарностью — без этого в условиях тотальной бедности просто не выживешь. Но последующие события — создание бюрократической социалистической системы, распад общинного крестьянского мира, прессование его в колхозно-совхозный мир, с такими, «казенными» характеристиками коллективизма — это ослабило естественное доверие людей между собой.

А потом — новая психологическая травма 1990-х годов, когда колхозный коллективизм объявляют извращенным «агрогулагом», призывают его порушить — и предлагают создавать мир индивидуальных фермеров, таких «хомо-экономикус» в сельской местности. И государство создавало этих фермеров, но опять же, без заботы о том, чтобы развить мощную кооперативную сеть взаимной поддержки и доверия.

Кажется, ни одна страна не переживала таких ударов. В результате имеем то, что имеем.

— Грустная картина получается. С одной стороны, с уходом фермеров все меньше людей остаются жить в деревне — и текущая госполитика не спасает положение. С другой стороны, урбанизация как глобальный процесс тоже длится не одно десятилетие, и будет продолжаться. В-третьих, влияет и технологический прогресс — в сельском производстве нужно все меньше людей. Беспилотные комбайны, трактора — уже не новость. Учитывая размеры нашей страны, кажется, будто она обречена стать во многом безлюдной и пустынной, нет? Можно ли как-то остановить этот процесс?

— Разворачивающаяся технологическая революция в сельском хозяйстве — это, конечно, что-то невероятное. Все самое интересное, на мой взгляд, происходит сейчас в агробиологии, в генетике, в агроинжиниринге. Отсюда все эти футуристические прогнозы, что вообще, так сказать, не надо никаких крестьян.

Но опять-таки, в гибельном есть и спасительное. В каком смысле? Вообще-то всегда считалось, что сельский труд страшно тяжелый. Он благословенный, он святой. Но и тяжелый.

И вот наконец человечество от этого труда, в традиционном смысле — за сохой пот проливать или горбатиться над пропалыванием моркови — уходит. А приходят умные, точные, аккуратные машины, которые берут на себя все заботы. Некоторые считают, что наоборот, это дивный новый мир, освобождающий человечество.

Тут скорее надо ставить вопрос, что финансовая и технократическая концентрация ресурсов приводит к сосредоточению человеческой жизни в мегаполисах и крупных городах. И к обезлюдиванию сельских территорий. Для России это особенно болезненно. Мы наслышаны, что вот в Европу прорываются мигранты, но в конце концов, население «глобального юга» может рвануть и на безлюдные пространства Российской Федерации.

В более умеренной форме это уже происходит, в виде миграции — прежде всего, из стран Средней Азии. Трудовых мигрантов достаточно не только в городах, но и в селах, просто это менее заметно. Но мы брали интервью у фермеров, и они признавали: «Работают у нас узбеки, таджики, киргизы. Мы ими довольны, они аккуратные, алкоголь не употребляют».

Поэтому — да, есть тревога, что в глобальной перспективе могут прийти другие народы, культуры — и заселить наши пространства, потому что русских, оказывается, мало и они живут только в городах.

И здесь возникает вопрос о «новой сельскости» — новой сельской культуры, которая должна и может быть не менее привлекательна, чем городская культура. В свое время еще Александр Чаянов, блестящий экономист, формулировал, что культурное развитие села — это более сложная и жизненная проблема, чем даже экономическое развитие. Потому что когда вы берете интервью у молодых специалистов в тех же агрохолдингах, получающих неплохую зарплату, они говорят: «Нам вообще-то скучновато, мы приехали из агровузов Воронежа, Саратова — и вот, сидим тут на фермах».

И это проблема.

Чтобы наполнить «новой сельскостью» наше запустевающее пространство, требуется эффективное местное самоуправление и локальная самоорганизация.

— …А это самое местное самоуправление у нас в стране уже не первый год уничтожают — буквально ликвидируя его низовой уровень. Что вы думаете об этом, кстати?

— Ликвидация низового уровня местного самоуправления — это одно из звеньев цепи глобальной централизации управления в России вообще. Еще с советских времен у нас доминировал такой подход: «Что укрупняешь, тем управлять легче». Поэтому сейчас у нас происходит укрупнение школ, концентрация университетов… Эта модель воплощается во всех сферах общественной жизни.

И не только у нас в стране, я бы сказал, это общемировой процесс. Даже финны — уж насколько они славятся своим местным самоуправлением, местной самоорганизацией. Но и у них происходит такая централизация.

Многое зависит от [позиции] самой местной власти. Я находил прекрасных, квалифицированных глав местных администраций, которые признавали еще в 2016 году: «Ситуация такова, что это [укрупнение] — логичный шаг. Больше ресурсов у нашего муниципалитета нет».

— Тоже звучит не очень оптимистично. Что делать в этой ситуации жителям, когда у них буквально отнимают местную власть?

— Надо понимать еще одну вещь. Природа не терпит пустоты. Если в сельской местности остались хотя бы три человека, им надо между собой самоорганизовываться. И вот здесь наиболее перспективно движение ТОСов — территориальной организации самоуправления. У нас есть несколько [передовых] регионов, где нам приходилось работать, это Архангельская область, Пермский край, Воронежская область. Там реализуются подобного рода инициативы.

Как это выглядит? Объявляются региональные конкурсы проектов сельского развития. За победу дают небольшие деньги — там, от 200 тысяч до полутора миллионов рублей. Целью проекта может быть благоустройство детской площадки, строительство часовни, ремонт клуба или, например, создание краеведческого музея.

Необходима команда инициативных селян — тех, кто вступит в ТОС. Есть региональные особенности, но в той же Архангельской области это было усредненно так: 70 % от нужной суммы выделяет область, 20 % — район, а еще 10 % должны по самообложению найти сами участники ТОСа. И плюс они участвуют своим трудом в этом проекте.

Что мы имеем в итоге? Как правило, ТОСовские проекты оказываются довольно успешными, потому что они сформированы снизу.

У нас ведь есть федеральные программы обустройства сельских территорий, но в них прописаны конкретные параметры, на что можно тратить деньги. И иногда возникают вопросы. Меня привозили в одно архангельское село — там удалось выбить деньги на асфальтирование пути к местной пожарной части. Село достаточно большое по северным меркам, около тысячи жителей. И они недоумевали: актуальнее было бы проложить дорогу непосредственно в центр села. Но в соответствующей госпрограмме было написано, что деньги выделяются на проведение дороги именно к пожарным частям.

Так вот, ТОСы помогают решить ту проблему, которую выбирают сами жители — построить ли мостик через местную речушку, отремонтировать библиотеку или проложить 200 метров асфальта. И здесь как раз происходит контакт группы активистов с районной, областной властью — они взаимодействуют между собой, узнают, что очень важно контролировать друг друга.

Да, ТОСы создаются и в городах, но там они как-то менее значимы. А в сельской местности мне приходилось слышать и от граждан, и от руководителей аграрных предприятий, ТОС — реально действующая система местного самоуправления. И она порой гораздо эффективнее, чем муниципалитет.

Конечно, там есть и свои проблемы. Например, местным властям не нравится ТОС, и они говорят: «А что это еще за самоуправляющиеся группы со своими ресурсами? Отдайте их нам, мы сами знаем, что надо». ТОСы слишком маленькие, они собираются и исчезают. Вот, группа товарищей решила проблемы, а что дальше? Дальше вроде нечего.

Но тем не менее, это такая работающая модель микросамоорганизации на местах, и что очень важно — в конструктивном взаимодействии с верхними этажами власти.

— Вы упоминали про «новую сельскость», которая должна прийти на смену депрессии и умиранию российской деревни. Что это такое и какие тут есть примеры?

— Рассмотрим то же самое фермерство. Как я говорил, за последние десятилетия у нас почти в два раза уменьшилось количество фермеров. Это с одной стороны. С другой — в полтора-два раза возросло число мелких предпринимателей в сельской местности.

Часто это одни и те же фермеры, которые отказались от сельского хозяйства, но открыли гостиницу или реализуют какой-то другой проект. Это характерно для сельской местности в окрестностях городов-миллионников — создание таких туристических ферм для горожан. Они приезжают сюда с детьми посмотреть живых коров, коз, лошадей… Одновременно можно поесть какой-то местной продукции. Тоже общемировой феномен, у нас это, может быть, несколько позже началось. И вот эта трансформация сельской местности в сторону рекреации, всякого рода культурных, креативных проектов — она порой бывает успешна.

Я люблю приводить в пример Коломну. В начале 21 века это был довольно депрессивный город. Но туда приехало несколько культурных проектировщиков, и за 10 лет они преобразили Коломну. Сейчас это пафосное, туристически привлекательное место — там около 120 тысяч жителей, и существует несколько десятков музеев. Музей Коломенской пастилы, коломенского калача, музей бабьей доли — чего там только нет! Шелковую фабрику реконструировали. И там действительно очень интересно.

Но что произошло дальше? А дальше эта группа проектировщиков в соседнем с Коломной Зарайском районе организовала колхоз имени Достоевского. Конечно, Федор Михайлович в гробу бы перевернулся от такой перспективы, но прецеденты были: в 1920-е годы какой-то фанатик-коммунист действительно назвал там местную коммуну «колхоз имени Достоевского», и сохранилось знамя этого колхоза.

Но связано это прежде всего с тем, что здесь находилось поместье отца Достоевского. Здесь прошли детские годы писателя, Достоевский всегда с благодарностью про эту родную местность вспоминал. От нее, правда, остался только флигель — там создали музей. А еще инициативная группа выкупила несколько десятков гектаров земли у местного агрохолдинга — и на них высадили яблоневый сад. И сейчас устраиваются всякого рода мероприятия для горожан, которые могут приехать, пожить там, приобщиться к садоводству, связанному с заботой о яблонях и сбором урожая.

Другое мощное движение, опять же, сельско-городское — это наши дачники. Я напомню, что по количеству дач Россия занимает на душу населения первое место в мире. На втором месте с большим отрывом от нас находятся скандинавские страны. И дачники — это очень мощная сила, которая тоже удерживает нашу сельскую местность от окончательной деградации.

Ну, и новейший сюжет — это так называемые эко-поселения. Как правило, они вдохновлены идеями такого журналиста Мегре, написавшего несколько мистических брошюрок о загадочной девушке Анастасии, которая якобы научила его, как организовывать сельские домохозяйства на гектаре земли, вполне себе самодостаточные.

Поначалу это движение развивалось ни шатко, ни валко — в начале нулевых было лишь несколько прецедентов, но сейчас мы имеем уже до 400 подобных эко-поселений. В основном они существуют вокруг Москвы, крупных городов-миллионников или же где-то в живописных экологически чистых зонах, например, в горном Алтае.

Движение по своему идеологическому характеру самое разнообразное. Помимо последователей Мегре есть и представители рериховской философии, и православные, и поклонники восточных культов. Есть, в конце концов, просто рациональные атеисты, которых привлекает идея здорового образа жизни и развития органического земледелия.

По социальному составу это тоже люди разного достатка. Да, есть владельцы малого или даже среднего бизнеса. Очень много представителей креативных классов, айтишников, музыкантов. Есть достаточно бедные люди, например, те, кто сдает квартиру в городе и с получаемой ренты поддерживает свое «родовое поместье».

Но что интересно: в наших интервью с ними центральной темой снова оказывалось эффективное самоуправление. Они часто недоумевают: «Мы же пришли сюда с такими замечательными, благородными целями — жить в гармонии с природой и собой. Но в эко-поселениях часто главная проблема — постоянные раздоры». Как прокладывать дорогу? Пользоваться электричеством или нет, а если да, то каков его источник? И так далее — это очень мучительная школа самоорганизации.

Там есть свои лидеры, свои фракции, интриги по поводу власти, как и в любой организации, в любом обществе. Но, с другой стороны, впечатляет, что у нас возникли эти четыреста эко-поселений, их больше, чем во всем Евросоюзе. А там они создаются еще с 1970-х годов.

— Это, конечно, хорошо, но кажется, недостаточно, чтобы спасти русскую деревню от вымирания.

— Ну, конечно. Сами экопоселенцы говорили мне: «Когда мы это создавали, мы верили, что через 20 лет Россия покроется не сотнями, а десятками тысяч таких поселений». Они признают, что оказались идеалистами: их как было лет семь назад около четырехсот, так и остается. С точки зрения статистики это просто погрешность.

Но, с другой стороны, за постсоветские годы мы утратили десять тысяч поселений. Пусть появилось хотя бы четыреста — все-таки есть обратные тенденции.

Да, все эти креативные классы, горожане, эко-поселения и «колхозы Достоевского» не спасут сельскую местность от вымирания.

А что тогда нужно?

Я бы сказал, что это сверхзадача — такая, чаяновская. Я напомню, в утопии Чаянова был проект дезурбанизации страны и равномерного расселения жителей России именно по сельским территориям. Но у Чаянова в его проекте была мощная культурная составляющая. Он говорил, что наша цель — «перенести культуру городскую в сельскую местность». И именно таким образом решить противоречие между городом и деревней.

У нас на уровне государства никто таким — революционным — образом не мыслит. И задачи такой не ставится. Если говорить реалистично, то хотя бы в рамках нынешней системы, ориентированной на централизацию ресурсов и институтов, надо попробовать дать делу обратный ход. И систематически в обществе обсуждать возможности децентрализации ресурсов, политического управления с акцентом на средний и низовой уровень. Вот, пожалуй, так надо ставить вопрос.

— А есть вообще истории, когда благодаря какому-то проекту именно возродили жизнь в деревне?

— Приведу конкретный пример. В центре Архангельской области есть озеро Моша. Это тысячи километров от Москвы, строго на север. На момент распада Советского Союза на его берегах был молочный совхоз и леспромхоз. Там было более трех с половиной тысяч жителей. После крушения СССР совхоз 10 лет агонизировал. В начале нулевых его должны были обанкротить, назначили управляющего — из учителей местной школы.

И у него оказался предпринимательский дар. На руинах этого совхоза создали агрофирму «Мошинская». Конечно, масштабы не те, где-то треть от былого совхоза, но и это неплохо.

Да, леспромхоз тоже рухнул, остался деградирующий, спивающийся поселок лесовиков.

Что было дальше? Я бы сказал, что здесь произошла консолидация сил, неравнодушных к будущему озера Моша. С одной стороны, руководитель этого аграрного предприятия. С другой стороны, появился местный сельский батюшка, который занялся восстановлением церкви, и сплотил вокруг себя сообщество православных.

Попутно они с главой сельского муниципалитета писали заявки на конкурсы общественного самоуправления по благоустройству территории. Само озеро Моша довольно живописное, в стиле финских ландшафтов. Многие бабушки и дедушки в местных деревеньках там уже поумирали, но эти деревеньки не исчезли совсем, потому что старые и новые дома в них стали принадлежать дачникам — из райцентра, из Архангельска, из Москвы.

И вот такая комбинация руководителя агропредприятия, деятельного священника, который осознает социальную миссию церкви, некоторых дачников, участвующих в ТОСе — все это привело к тому, что это северное Нечерноземье не вымерло, не деградировало, а развивается.

И тут нет ничего сверхъестественного. Здесь не появился какой-то мощный олигарх, который перестроил сельскую местность, или фанатики родовых поместий. Это все простые люди, обычные персонажи нашей сельской жизни, но которые проявили элементарную инициативу в труде. Плюс они были в определенной степени поддержаны в райцентре. И это, пожалуй, типичный пример умеренно позитивного сельского развития в современных условиях.

— Получается, что государство в этой модели выступает просто поставщиком ресурсов. А без людей, которые на местах займутся делом, деревню не возродить. Но учитывая недоверие, о котором мы говорили, откуда они возьмутся?

— Ну, конечно, все начинается с человека. Личность на местах, которая может сорганизовать местное население, — это ключевой фактор. Но я бы сказал, что важна и роль государства. Потому что эти самые личности в поисках ресурсов так или иначе вступают с ним в контакт. И те же ТОСы как раз и являются мостиками взаимодействия между государством и сельским сообществом.

Очень важно простраивать эти каналы коммуникации. Да, местное самоуправление — отдельная сила, оно сейчас в значительной степени ликвидировано. Но поверьте мне, у нас же все идет откатами — и в позитивном, и в негативном смысле. Мы еще вернемся к проблеме децентрализации ресурсов, к созданию действительно самостоятельного муниципального самоуправления. Будет этот шаг в обратную сторону.

Но в существующих условиях, когда волна движется к централизации, здесь особо важны любые микроинституциональные образования, о которых я рассказывал: ТОСы, креативные проекты, эко-поселения и самые разнообразные формы такой локальной социальности.

— На ваш взгляд, «спецоперация» как-то глобально повлияет на развитие российской деревни? Принесет какие-то новые тенденции?

— Влияние, как всегда, будет противоречивое. В первую очередь, «спецоперация» способствовала дефициту кадров в сельской местности. Мне приходилось беседовать с фермерами и руководителями агропредприятий, которые были сильно озабочены, когда прошла первая волна мобилизации. В некотором смысле «спецоперация» — конкурент для сельского хозяйства, потому что по сравнению с сельской рутиной она привлекает людей своими рискованными для жизни высокими заработками.

С другой стороны, всякая война — это чудовищный прогресс в технологиях. Представьте себе, что те тысячи беспилотников, которые пока сгорают на линии фронта, потом трансформируются и полетят для использования в мирных целях. Мы с вами говорили об аграрно-технологической революции — безусловно, будет происходить конверсия всякого рода военных технологий в сельскую местность.

Сейчас ведутся переговоры о мире, будем надеяться, что соглашения удастся достигнуть… Но те, кто вернется с СВО — какими они будут? Чем они будут заниматься? Каковы перспективы их трудоустройства? В этой теме пока больше вопросов, чем ответов.

ФОТО: Никулина Е.