Живые и мертвые
Владимир Севриновский
Все фото автора
В День свечи, совпадающий с Великим четвергом православной Страстной недели, мертвые приходят навестить родственников — так издавна верят марийцы. В дом покойников пускать боятся, кормят во дворе или в сенях – любимой едой, алкоголем. Некоторые утверждают, что лучше всего на закуску мертвецам годятся яйца и зеленый лук.
Мертвые гостят в деревне несколько недель и возвращаются в свой мир во время праздника под названием Семик. Его отмечают в начале июня, перед православной Троицей. В деревне Нижний Бардым этнографам рассказывали, что если незадолго до рассвета в этот день посмотреть на дорогу через хомут потной лошади, то увидишь, как покойников плетьми гонят на тот свет. «После Семика они уже не гуляют», – облегченно говорят знающие люди. В этот день мертвых угощают на кладбище. Ставят стакан спиртного, кладут кусок черного хлеба – обычай, знакомый и славянам.
В XXI веке в уральской деревне Верхний Потам старинная традиция изменилась. Из всех дней, когда мертвые гостят у живых, особое значение обрело 9 мая. В этот праздник покойные больше не витают незримыми призраками. Их портреты потомки несут на шествии Бессмертного полка – не насаждаемого сверху, а, по большей части, стихийного. После церемонии жители деревни сообща идут на кладбище кормить мертвецов. День Победы и День памяти и скорби 22 июня уже почти заместили старый Семик.
Иногда покойные солдаты сами требуют от живых кормить их именно 9 мая, являясь во сне. Старинные языческие обряды, советские традиции и патриотические инициативы новой России слились вместе и породили удивительный синтетический культ, в котором клише брежневских времен и новая пропаганда неразрывно слились с искренней, живой любовью к предкам.
Верхний Потам
Деревня Верхний Потам расположена на западе Свердловской области, примерно на равном расстоянии от Екатеринбурга и Перми. Живут в ней, по данным последней переписи, 215 человек. В реальности же многие в деревне только числятся, а на деле давно уехали работать в Екатеринбург или другие города.
Бесхозные дома разрушаются, школа стоит заколоченной – учеников мало, дешевле возить их за пять километров в соседний Русский Потам. Но жилые избы содержатся аккуратно, а уехавшие не рвут связи с землей, возвращаются на праздники. Вот и в канун 9 мая они стараются вовсю – колют дрова, убираются на улицах. Над домами реют флаги, всюду звучат военные песни – от «Катюши» до шансона новой войны, из громкоговорителей доносятся патриотические речи.
Хотя до республики Марий Эл отсюда около полутысячи километров, более 90 процентов жителей Верхнего Потама – марийцы. Представители этого финно-угорского народа мигрировали на Урал, в башкирские земли, в XVI–XVIII веках, после взятия Иваном Грозным Казани и последовавших за этим трех черемисских войн (черемисами русские называли марийцев).
Бежали от христианизации, рекрутчины и цепкого государственного присмотра – целыми общинами, с имуществом и скотом. Изгнанники продолжали молиться силам природы, верховному божеству Куго-Юмо, вбирая и традиции соседей. Уже в XXI веке исследователь культуры уральских марийцев Андрей Бобрихин рассказывал, как его знакомый, начиная любое дело, от поездки на автомобиле до прополки огорода, произносил загадочное слово «смиля». Не сразу Андрей понял, что это – сокращенное «Бисмиллах», «именем Аллаха». А когда команда московских и екатеринбургских исследователей просила перевести ритуальные обращения к марийским богам на русский, зачастую получалась православная молитва.
Властей марийцы сторонились – даже в их сказках не было никого похожего на «доброго царя-батюшку». Власти платили взаимностью – со времен черемисских войн представителям этого народа запрещалось селиться в городах и заниматься кузнечным делом – чтобы не ковали оружие. Это отразилось на национальном женском костюме – на смену металлическим украшениям-оберегам пришла вышивка, расположенная в тех же местах и сделанная по тем же канонам. Обязательным элементом костюма было древо рода, не утратившее важности для уральских марийцев и по сей день. На рубеже 2020-х 62% опрошенных считали себя принадлежащими к тому или иному роду.
К смерти марийцы относились как к путешествию в другой мир, граница которого проницаема в обе стороны. Готовиться к ней следовало заранее. Исследовательница Наталья Конрадова пишет, как в середине 2010-х встретилась в деревне Курки с пожилой женщиной, давно сложившей в сундук мешочек с монетками, одежду, одеяло, бутылку водки в подарок умершей маме и три белых нитки – «чтобы качаться там на качелях». Сами мертвые являлись живым во снах, чтобы пожаловаться, попросить еды, предупредить о беде, а то и позвать к себе. Вещие сны имели для марийцев особое значение – как и родной язык, на котором надлежало общаться с духами и силами природы.
Ассимиляция
Ассимиляция уральских марийцев протекала сравнительно медленно. Благо, советская власть поначалу поощряла национальные школы и образование на родном языке. Во время Великой Отечественной войны, по рассказам старожилов, марийцы не пели на фронте «Катюшу» и другие советские хиты, предпочитая старые рекрутские песни.
После войны национальные школы начали замещать русскоязычными. Родной язык и народный костюм стали восприниматься молодежью как «признак отсталости и дремучести». Если в 1959 году, согласно переписи, марийский язык был родным для 85% уральских марийцев, в 1989 году их доля сократилась до 69%. Священные рощи забылись, оставив после себя лишь любовь к высаживанию берез в сельских парках.
После распада СССР у марийцев, как и у многих других народов, на смену коммунистической идеологии пришел национализм. В Марий Эл стала популярной «традиционная марийская религия». Люди собирались на совместные массовые моления – в значительной степени реконструированные интеллигенцией. До Урала эти веяния почти не докатились. Мало кто здесь может перечислить богов «официального пантеона». Когда успешный фермер Владимир Айметов занялся восстановлением молелен, приходилось писать «шпаргалки» с их именами и развешивать на деревьях священной рощи. Одновременно с языческими капищами Айметов, сын набожной марийки и советского парторга, восстанавливал православный Боголюбский монастырь. Таких энтузиастов, продвигающих реконструированные традиции, на Урале немного. Зато здесь сохранились, пусть и в усеченном виде, подлинные старинные обряды.
И все же ассимиляция продолжается. Теперь во всей Свердловской области на 16 населенных пунктов, где компактно проживают марийцы, приходится всего две школы, в которых марийский язык изучают 2 часа в неделю в рамках учебного плана (еще в четырех он преподается на уровне факультативов и кружков). Одну из этих школ, в деревне Марийские Карши, в 2008 году едва не закрыли. Как сообщает культуролог Анна Березина, чтобы отстоять школу, местные жители не только писали в разные инстанции, но и увеличивали численность учеников, усыновляя детдомовцев. По словам исследовательницы, с тех пор «эти дети выросли, гордятся своими марийскими семьями, многие из них освоили марийский язык, изучили историю и культуру марийцев Урала и идентифицируют себя с марийским этносом».
Школу в Верхнем Потаме отстоять не удалось. Проведенный в конце 2010-х опрос жителей деревень Пермской и Свердловской области показал, что свободно марийским владеют менее 19% жителей, а поколение от 18 до 30 лет не использует его в быту, хоть и понимает родную речь. Число уральских марийцев, неуклонно увеличивавшееся в позднем СССР благодаря высокой рождаемости, с 1989 по 2020 гг. сократилось с 38 до 16 тыс. человек. Анна Березина объясняет это, в основном, «переездом молодежи в город, где активно проходят процессы ассимиляции за счет смешанных браков, и марийцы при переписи населения регистрируют себя русскими».
Активистка
Священной рощи в Верхнем Потаме нет. Зато в центре разбит небольшой парк. У входа стоят высокие березы – по весне к ним подвешивают фляги для сбора сока. С противоположного края – кедры, а сбоку, вдоль забора, посажены фруктовые деревья. В суровом здешнем климате они больше напоминают кусты. Вместо молелен среди деревьев стоят памятники. Первым в советские годы, как и во всех населенных пунктах страны, появился монумент погибшим на Великой Отечественной – из примерно восьми сотен жителей Верхнего Потама и соседней, ныне вымершей, деревни Алап на войну ушли 207 человек. Больше половины были убиты.
– Они сражались, Родины сыны, и не вернулись к нам с полей войны, – привычно комментирует Ирина Яшкина – в прошлом учительница истории, а ныне пенсионерка и общественница. По случаю грядущего праздника Победы она надела пилотку, приколола к груди георгиевскую ленточку.
Второй монумент по соседству с первым, советским, появился только в 2018 году, и был посвящен пограничникам. Дальше памятники открывались один за другим. 9 мая 2019 года бабушка Анна, последняя из работавших во время войны, открыла монумент труженикам тыла.
– Да будет светлой наша память, как материнская слеза. Забывчивым напомни, камень, о том, что забывать нельзя! – приговаривает возле него Ирина.
Годом позже воздвигли большой памятник участникам Великой Отечественной, которые вернулись живыми. Рассказывая о нем, Яшкина не может сдержать слез: из-за пандемии митинг запретили. Жители деревни шли с утра до вечера по одному и гладили пальцами фамилии умерших родственников. Последним появился памятник односельчанам, «служившим на страже мира и отечества» – дислоцировавшимся и воевавшим за рубежом: в Афганистане, Германии, Венгрии и Чехословакии. Возле памятника стоит шеренга флагов – их подарили сами ветераны.
Памятники растут один за другим не только в Верхнем Потаме. Накануне Дня Победы в Ачитском районе их открывают чуть ли не каждый день. Чиновники читают речи, неизменно от войн прошлого переходя к нынешней войне, на которой погибло уже 60 жителей района (население района по данным Росстата – менее 14 тыс. человек. Если совсем точно, то 13693 на 1 января 2024 – по данным Росстата). Родственникам тех, кто еще жив, замглавы округа Алена Козлова желает «дождаться братьев, сыновей, отцов с этой несчастной специальной военной операции». Яшкина – желанный гость на подобных церемониях. Вместе с еще двумя пенсионерками из Верхнего Потама – в гимнастерках, пилотках и трехцветных пионерских галстуках – она исполняет старые песни:
Спросите вы у тех солдат, Что под березами лежат, И вам ответят их сыны, Хотят ли русские войны…
Ирина – главный сельский активист, занимающийся акциями памяти, будь то память о народных традициях, прошлых или нынешних войнах. Немало времени она проводит в библиотеке, совмещенной с сельским клубом – от нее до памятников метров триста. По случаю праздника окна этого длинного приземистого здания украшены картинками, похожими на комиксы – солдат с цветами, солдат танцует с девушкой, солдат с девушкой под березой, девушка в военной форме одна под деревом.
В фойе клуба гостей встречают портреты ветеранов и тружеников тыла. У многих традиционные марийские имена – Стафей, Савватей, Микаля, Васий. Алипа, Марзи, Анюш. У ныне живущих таких больше нет. Плакаты слева от двери посвящены уже войне с Украиной. В качестве глобальной причины СВО указана «война Коллективного Запада против России для ее ослабления, государственного переворота и смены правительства на марионеточное». Несколько пунктов объясняют, «как удалость добиться того, что именно Россия нападет». Здесь и «накачка Украины нацизмом и русофобией», и «Угрозы Зеленского о вступлении Украины в НАТО», и «Подготовка массированного весеннего наступления на Донбасс Украиной».
В самой большой комнате клуба – символическое древо народа мари, возле которого детям рассказывают о священных рощах и традиционных куклах – их делают без лица, чтобы не вселился злой дух. На древе висят крохотные композиции – традиционный марийский дом, молельня в священной роще. Сама Ирина дважды ездила в молельню, построенную Айметовым, и постоянно носит в кошельке освященную там купюру. Напротив ростовых кукол в подлинных марийских костюмах – плакат: солдат Великой Отечественной и солдат нынешней войны смотрят друг на друга. Над ними – два белых голубя с георгиевскими лентами в клювах.
В отдельной папке Ирина хранит фронтовую переписку восьмидесятилетней давности – солдатские треугольники с пятнами на месте вымаранных цензором слов. На весенних каникулах Яшкина разговаривала с детьми об этих письмах, и плавно перевела разговор на нынешнюю войну, на которой солдаты тоже ждут посланий из дома – от них, школьников. В клубе заранее запасли готовые бланки для таких писем – в левом верхнем углу бравый солдат с надписью «Zадача будет выполнена», в правом – череда тэгов: #ZащитникамОтечества, #ПисьмоСолдату, #Своихнебросаем, #ZзначитПобеда, #НашеДелоПравое. Под ними – разлинованное пространство для собственных слов школьника.
– Родственники, друзья, односельчане там. Кабетов Алеша, он раненый. Ноги только с аппарата Елизарова сняли, у него еще осколки. Максим лежит в госпитале, в голову ранен сильно. Саша, подорвался на мине, – перечисляет Ирина. – Денис служит на море. Я его спросила: когда ребята начнут расспрашивать, ты им расскажешь? Нет, отвечает, ничего не буду говорить. Пока нет.
Учитель
Пенсионер, бывший учитель Игорь Евдокимов – невысокий мужчина с огромным лысеющим лбом, под которым словно теряется маленькое морщинистое лицо. Он живет в просторном доме за сельской почтой, почти всегда закрытой и уже разваливающейся.
Половина дома выглядит современно – большие кровати, детские игрушки, но пустует и не отапливается – дети разъехались, и возвращаются разве что по праздникам. И рады бы обосноваться здесь, тянет к родной земле, но зарабатывать сподручней в Екатеринбурге. Зато на второй половине, где живет сам Игорь, печка натоплена всегда – из-за цыплят, которым он отгородил угол под мощной лампой. За пределами этого яркого островка в комнате даже днем царит полумрак – широкое окно заслоняет печка, а маленькое, боковое света дает немногим больше, чем вечно включенный телевизор. Речи политиков и репортажи с фронта плохо слышны из-за пищания цыплят. На печке в ряд висят российский флажок, поздравление с 23 февраля (хотя на дворе уже май) и георгиевская лента с наколотым значком Z. На стене – огромная репродукция с пейзажем. Такие картины с лесом и рекой есть в каждом сельском марийском доме.
Игорь родился в 1948 году. Со второго класса отец перевел его из марийской школы в русскую – поскольку старшему брату, привыкшему говорить по-марийски, «в Свердловске ассимилироваться трудно было». С четвертого класса мальчика и вовсе отправили в интернат. Считалось это делом престижным, туда даже конкурс был, «но нас, детей учителей, брали без конкурса». Отслужив в армии, Евдокимов вернулся на родину, устроился в школу. Преподавал все, от русского языка до биологии. Когда школа закрылась, Игорь вышел на пенсию.
– Бывшие ученики говорят: мало бил, надо было больше. А то мы дураки, не учились, – усмехается он. – Но я бить-то не бил. Так, потихонечку, по заднице.
В углу бережно сложено бумажное полотнище длиной метра три – составленное Игорем родовое древо. Он рассказывает, что прадед по отцовской линии был «марийским попом» – языческим жрецом. Сын его подпольно распространял по Уралу газету «Искра», а внук Моисей, дядя Игоря, стал красным командиром. Вместе с другом Мизером, дедом Игоря по материнской линии, они создали колхоз. А потом местные стукачи прознали, что Мизер в Гражданскую примкнул к зеленым, прятался и от красных, и от белых в лесной землянке, куда ему жена носила еду. Его выгнали из партии и вместе с семьей оправили в ссылку. Выжили они с трудом, обменивая на еду георгиевские кресты, полученные Мизером еще в Первую мировую. В Великую Отечественную Моисей успел покомандовать батальоном Катюш, а Мизера отправили в трудармию – лагеря НКВД, где изнурительным трудом занимались кулаки, пленные, представители «проштрафившихся» народов и другие изгои. После разоблачения культа личности уже старого Мизера вызвали в колхозную контору, сообщили, что он реабилитирован, и вернули партийный билет. Но тот его не принял, объяснив отказ в выражениях не слишком вежливых, но доходчивых. Отец Игоря прошел войну в войсках НКВД по охране тыла, вернулся живым и никогда не рассказывал детям, что видел и чем занимался. Теперь портреты энкавэдэшника и репрессированного заботливо приклеены на ветвях общего древа, сходящегося к Игорю и вновь расходящегося после него – «чтобы дети в будущем родню свою не спутали, а то могут подраться со своими же». Родственники, обозначенные аккуратными маленькими фотографиями, живут по всему бывшему СССР – от Казахстана до Украины.
– В Херсонской области у меня два племянника, – вздыхает Игорь. – Приезжали сюда, в Свердловск, когда их хотели забрать на войну. Тогда еще Херсонская область оккупирована была. Не нами, а бандеровцами. Когда наши освободили места, где они живут, уехали обратно. Здесь холода у нас. А там прекрасно: жара, арбузы, яблоки, груши.
Племянники Игоря живут в Киеве, но с ними он не общается – боится навредить. Ведь «Киев-то под Зеленским».
Хотя Игорь большую часть жизни провел среди русских и «хорошо адаптировался», он гордо заявляет: «Марийцем был, марийцем и останусь»:
– Я с детства атеистом был, потому что отец учитель. Но иногда обращаюсь по-марийски к солнцу, к березе. К воде подходишь, молишься: водяной, помоги нормально жить. Раньше никакого бога не было. Один атеизм. А так, в сердцах людей это осталось.
Только сны Игорь видит исключительно на русском. На марийском не было ни одного.
Бессмертный полк
9 мая с утра накрапывал дождь. И все же Игорь отправился в клуб, прихватив шесть портретов родственников-ветеранов, приколоченных к трем деревянных древкам. Нашлось место и отцу, и вояке Моисею, и даже тестю Семену – хоть и не прямой родственник, а все ж ветеран. Дед Мизер чести быть поднятым на древко не удостоился, поскольку был не в боевых войсках, а в трудармии.
Участники Бессмертного полка собираются внутри здания – в пилотках, с георгиевскими лентами на груди, а одна девочка – в белоснежной матроске и бескозырке с лентами.
– Он воевал под Сталинградом. Если б не выжил, и нас бы не было, – кивает улыбчивая длинноволосая женщина на портрет деда.
– Праздник Победы для нас самый главный, главнее чем Новый Год. И тем более Хэллоуин, елки зеленые, язви его в душу, – почти кричит худощавый пенсионер в белой кепке, работавший, как и Игорь, учителем. Правда, ненавистный Хэллоуин в деревне пока «не признают», но расслабляться, он уверен, не стоит:
– В школе надо ввести, как раньше, политологию. Молодёжь политически неподкованная, безграмотная. Всякого дерьма наберутся, потом ходишь, плюешься.
Но вот Ирина дает сигнал, крохотное деревенское войско выстраивается под дождем и шагает по мокрой дороге к парку с памятниками. Не старые рекрутские песни предков поют они, а «Катюшу». Теперь уж она им понятней.
Участники полка растекаются, заполняют пространство парка. В руках – портреты, над головами кто-то машет полосатым флагом цветов георгиевской ленты. Подростки читают стихи – вероятно, звучавшие тут с первых церемоний, начавшихся не то в 2014, не то в 2015 году:
Пусть не будет войны никогда, Пусть спокойно спят города, Пусть сирены пронзительный вой Не звучит над моей головой…
– 80 лет Великой Победе. 80 лет как убита война. Но 24 февраля 2022 года началась специальная военная операция на Украине, – торжественно произносит Ирина. – Наши военные ежедневно проявляют мужество и героизм. Среди них есть родственники, друзья одноклассники, односельчане. Мы будем молиться за тех, кто на передовой.
Капли дождя падают на листы бумаги в ее красной папке с заготовленными речами и песнями.
Слово дают участнику новой войны Алексею Кабетову – тому самому, у которого недавно сняли с ног аппарат Елизарова. Дюжий парень в тельняшке и черной флисовой шапочке, с орденом на груди, опираясь на костыль, тяжело выходит в центр. Еще до начала речи становится ясно, что боец изрядно пьян. Раненый обращается к односельчанам на марийском, употребляя русские слова лишь изредка, для пущей выразительности:
– Всех погибших надо помнить! Если же вы забудете, всем вам будет пиздец! – рубит он рукой воздух. – Память вечная! Слава!.. Тяжелым трудом доставалось, е-мое…
– Правильно говорит! – одобрительно несется из толпы.
– С праздником, елки-палки, е-мое, блин! – заканчивает Алексей речь, почти падая обратно в толпу.
Но тут доносятся первые аккорды «Майского вальса» и седая женщина с пионерским галстуком приглашает раненого на танец, бережно придерживая его костыль. Бабушки в гимнастерках танцуют друг с другом, сын – с мамой, советский певец обещает не забыть вихри венцев в русском вальсе.
Затем приходит черед свечей и стопок, заранее расставленных под памятниками. Алексей, неловко переваливаясь – наклоняться ему тяжело – разливает водку, прикрывает ее черным хлебом. Ирина зажигает свечи, но огоньки под тяжелыми каплями гаснут один за другим.
– Ой, я сильно воевал, – гордится раненый. – Был и АГСником (гранатометчиком – прим.), и пулеметчиком. Всегда штурмовая бригада. Всегда на передке. Мы Авдеевку взяли, Очеретино взяли. А потом меня в лесополосе минометами накрыло.
Цель войны Алексей видит в том, чтобы взять некий порт, «где корабли стоят». Названия он не помнит, но твердо знает, что «это основной морской путь», необходимый, чтобы «остановить америкосов».
– Так что, это против Америки война? – удивляется собеседник.
Раненый машет рукой:
– Да всегда против Америки и Лондона только и шла. Украина-то сама не воюет. Заграница воюет. Сколько я пробыл, только одних этих и убивал. Наемников. Польша, Германия, Америка. И это, негритосы.
Тут издалека доносятся звуки клаксонов, и участники полка устремляются на улицу, встречать праздничный автопробег из соседней деревни Русский Потам.
Машины с флагами останавливаются у входа в парк. Из-под лобовых стекол глядят портреты ветеранов, белеют надписи: «За Победу! За мир!» Из черной иномарки выпрыгивает мужчина в фирменном свитере BMW и советской пилотке, с гармошкой на ремне. В такт гремящему из динамиков «Дню Победы» он со всей дури жмет на клавиши, издавая дикие, но ритмичные звуки.
– У, тетя Валя, держись! – ревет раненый и снова увлекает в танце пенсионерку в галстуке, распевая во всю глотку «Цыганку-молдаванку». И кажется, что праздник будет долгим, но люди уже потянулись гуськом по переулку вдаль, к лесу, в направлении кладбища.
Кладбище
Кладбище от поселка недалеко. Раскисшая грунтовка ведет к заросшему жидким лесом холму, покрытому могилами. Березы раскачиваются на ветру. Сиротливо трепещет на изгороди красно-зеленый флаг с надписью «Граница на замке». Но теперь, в мае, граница разомкнута. Мертвые приходят к живым, а живые – к мертвым. Прикрепляют к оградам праздничные воздушные шарики и георгиевские ленточки, раскладывают еду, наливают водки или пива, приговаривая по-марийски «шужо» – «пусть до тебя дойдет».
Эти ласковые разговоры с умершими, скромная совместная трапеза похожи на советскую традицию ставить на могилу рюмку с черным хлебом. А еще – на Троицу умерших с непременным поминовением тех, кто погиб. Славяне ее тоже называли Семиком, но почти забыли. А марийцы помнят. Так же, как всюду в стране, на Урале народная вера сливается с советскими традициями, и власти охотно используют эту сквозную память разных эпох как мощный инструмент, а порой и как оружие. Не только в Бессмертном полку в маленькой марийской деревне, в любом параде, посвящен ли он войнам прошлого или настоящего, в неестественных движениях почетного караула, в вычурных формулировках речей, более похожих на заклинания, проглядывают странные для непосвященных хтонические обряды. И так ли далеко ушла манера надевать советские гимнастерки и пилотки от старинного обычая использовать одежду покойного в качестве оберега, с верой, что надевший ее становится непобедим?
– Доблестный моряк. С кулака пацана ложил. Рано лег, конечно. Ну что поделаешь, нахуй. Судьба такая, – горюет раненый Алексей возле могилы родственника. Женщина в намокшем платье аккуратно разворачивает возле оградки нехитрое угощение – хлеб, колбаса, картошка.
– Одна Украина помирает, да, Алеша? – спрашивает она. – По телевизору говорят.
Раненый не сразу понимает, а поняв, нахмуривается.
– Да ты что! – кричит он, взмахивая свободной от костыля рукой. – За одну атаку, блядь, тысяча пацанов падает! Зараз несколько батальонов! Кум батальон или визыт! (три батальона или пять – прим.)
И с горечью подытоживает по-русски:
– Мы слишком дофига пацанов уже положили…
У основания памятника парню в бескозырке лежит пригоршня монеток, стоит полная стопка с нарисованным нарядным петушком. Алексей кладет рядом три зажженных сигареты и уходит, тяжело опираясь на костыль.
